[институтка]

Эх. Простите за истерику.

Как и обещала когда-то, я начала писать историю Лючи. По форме это будет детектив, место действия - Великобритания. Моя любимая игра в англичанство.
Сегодня я выкладываю интро, на пробу - как пойдет. О том, с чего все началось, кто такие братья Сент-Джоны и все такое. Как вышло так, что Лючи поменял имя, почему он живет в Лондоне и не поддерживает связей с семьей, - и что же случилось с его братом, Джонни, что он оказался на дне общества?
Словом, пока все мирно, но в следующей части уже будем находить по темным углам трупы, обещаю:-))
А, и да. Названия тоже пока нет.

Поскольку это проба, то, пожалуйста, выскажитесь в комментариях: читабельно ли это и стоит ли продолжать?

Вот что нужно знать всегда:
Слитны радость и беда.
Знай об этом, и тогда
Не споткнешься никогда.

INTRO

В час вечерний, в час ночной
Люди входят в мир земной.
Кто рожден для горькой доли,
Кто для радости одной.
Кто для радости беспечной,
Кто для ночи бесконечной.

Когда он начал думать, что родился для ночи?
Должно быть, лет в шесть.
До этого Саймон просто терялся в огромном доме и огромном парке.
Он проводил время со случайными, всегда разными взрослыми – горничные, няни (всякий раз разные), гувернантка, учившая его читать и писать, а потом как-то тихо исчезнувшая из дома… Отца и мать он почти не видел: отца, как он понял потом, и вообще часто не было дома. Мать приходила, иногда занималась с ним, показывала ноты, отвечала на вопросы. Почему-то всегда это было утром, и Саймон так и запомнил ее – светлая шаль, мягкие, красивые руки и рыжий, просвеченный солнцем нимб над головой. Потом она приходить перестала.
Дети не анализируют: они только принимают ход вещей, не отличая людей от явлений природы. Поэтому Саймон не испугался.
Он вел свою, совсем отличную от родительской, жизнь, в которой были собственные страхи и радости. Страхом были изогнутые белесые поганки под кустом сирени, засохшие лепестки тюльпанов, будто скрученные неведомой рукой, темный мохнатый мрак в зарослях конского щавеля и коровяка – туда укатился мяч, мокрые хлопья паутины налипли на лицо и руки, Саймон даже вскрикнул от отвращения – и так и не вернулся за мячом… А радостью был пробегающий по светло-зеленому лугу ветер, обнажавший тонкий рисунок весенних цветов, первая распустившаяся роза на ограде – они не пахли, зато были без шипов – и следовавшие за нею сухие, теплые дни. Настоящим горем было нежданное похолодание, выпадающий вдруг в апреле снег – тогда Саймон думал, хоть и не мог еще выразить этого словами, что разрушился весь мировой порядок.
К зиме Саймон не относился никак: зимой ничего не происходило. Месяцы дождей, ветра и снега, месяцы белесого неба он просто ждал, когда сквозь облака проломятся первые лучи, когда набухнут почки на деревьях… Просто среди доступных ему книг было много популярной ботаники и географии.
С годами парк становился все шире: Саймон видел край дубовой рощи и собирал у него желуди, знал, где растут тоненькие лиственницы с кислой мягкой хвоей, рвал камыши у искусственного прудика, который называл озером, внимательно изучал поросшие мхом камни – это был лес в миниатюре.
Иногда парк затягивал туман, или ветер становился свежим и соленым. Саймон знал, что существует море, и по каким-то отрывочным сведениям догадывался, что их дом стоит недалеко от моря. Но как оно выглядит – не ведал.
А еще он догадывался, что идет война.
Точнее, он знал об этом всегда. Война была вроде снега зимой или солнца летом: сколько он себя помнил, столько и слышал это слово. Впрочем, война шла где-то не здесь: она окутывала другой, большой мир, к которому Саймон не имел отношения.
Но однажды война кончилась. Об этом говорил весь дом – точнее, все, кого видел Саймон. Радио в кухне разрывалось от музыки, все поздравляли друг друга. Как раз наступали первые жаркие дни, распускались кислица и клевер, солнце первый раз нагрело старую стену, отгораживавшую парк от сада. Саймон понимал, что происходит что-то важное. Но он пошел в библиотеку, стянул с одной из нижних полок книгу с репродукциями гобелена из Байё и принялся изучать коней, башни, корабли с собачьими головами. Это было куда интереснее: за фрагментами гобелена маячил другой мир, которого Саймон не мог представить за динамиком радиоприемника, похожим на жерло печи, только затянутое сеткой.
Он следил пальцем по панораме за рыцарями. Он нетвердо знал, кто это и как их зовут, но в его уме они все были тесно связаны одной историей – она ветвилась, менялась, и Саймон так и не придумал ее до конца. Потому что тем же летом приехал Джон.
Саймон знал, что где-то у него есть старший брат. Но он был куда менее реален, чем рыцари Вильгельма Завоевателя. И все же он явился, тогда-то Саймон и понял, что значит – быть вторым, а значит – быть ненужным.
Брат, Джонни, угрюмый, худой подросток с замашками уличного мальчишки («Никто не занимался твоим воспитанием», - сухо произносит отец. – «Пришло время»), бледный, некрасивый, похожий на несчастного героя Диккенса, был наследником титула, поместья и всего прочего. Это ради него отец стал чаще появляться в замке: прежде невозмутимый, равнодушный даже, он нанял каких-то учителей, приглашал кого-то к обеду, куда-то ездил сам… Джонни даже как-то расцвел под этим потоком своеобразного, но все же внимания: расправил плечи, смотрел прямо.
Не то чтобы Саймона забыли в детской – на него и прежде не обращали внимания. Но теперь он видел, как это бывает, когда ты кому-то нужен.
Итогом деятельности отца стало то, что Джонни приняли в Итон. Отец объявил об этом за обедом (Саймон тогда едва ли не впервые присутствовал на семейной трапезе), и тут же разразился скандал.
Джонни вскочил, и, как-то странно кося половиной лица, закричал:
- Да на кой мне сдался ваш Итон!
Саймон съежился над тарелкой. Прежде он не слышал, чтобы кто-то так выражался.
- Я туда ехать не собираюсь! – продолжил Джонни.
- Это что еще такое? – отец был возмущен. – Ты поедешь.
- А меня спросили? – Джонни весь перекосился, выкрикивая эти слова. – Я вас не знаю! Я вас в первый раз вижу! И все эти ваши штучки мне как-то…
Отец встал из-за стола.
- Джон, пойдем со мной, - но, не дождавшись послушания, взял его за руку и потащил.
Саймон остался один.
Он отставил тарелку и огляделся. Часы отбили четверть седьмого. Он подождал, пока стрелки дойдут до следующего деления, и выскользнул из столовой к главной лестнице и дальше – к кабинету отца.
За дверью слышались крики – высокий, сорванный голос Джонни и низкий, угрожающий, порой издевательский – отца. Саймон уловил что-то о благе, о Швейцарии, о том, что «тебя там распустили»…
- Ну хочешь, отправь меня обратно! – взлетел голос Джона. – В гробу я видал вашу Англию!
- Нет уж. И прекрати наконец истерику. Теперь я вижу – ты болен не больше меня. Не стоило тебя вообще туда отправлять, конечно, - видимо, отец стоял у двери, его голос был слышен отчетливо. – но теперь обратного пути нет. Ты у меня станешь человеком, достойным…
- Да пошел ты!..
На этих словах Джонни вывалился из дверей. Саймон так и не понял, вышвырнул ли его отец, или Джон выбежал сам, но он тяжело дышал, оглядывался, сжимая и разжимая кулаки, и брата не заметил.
- Джонни! – Саймон выступил ему навстречу. – Не говори так с папой!..
Джон остановился на секунду, видимо, не сразу сообразив, кто к нему обращается.
- А, ты… А ну отойди!
Саймон не двинулся с места. Тогда Джонни, прошипев что-то сквозь зубы, размахнулся и заехал ему в глаз.
Он не рассчитывал силу, и поэтому Саймон отлетел в сторону. Голова загудела, на глаза навернулись слезы. Но он ничего не мог сделать – ни со слезами, ни с братом.

Джонни посадили под домашний арест. Впрочем, Саймон и так бы с ним не столкнулся: он знал все лестницы и коридоры замка куда лучше брата. Тем более что теперь он чаще и дольше бродил по парку.
Лето стояло в зените: все отцвело, завязались первые плоды, живая изгородь из шиповника сияла оранжевыми и красными ягодами. Над травой стоял стрекот кузнечиков. Они выпрыгивали из-под ног Саймона, но он их не ловил, и не выжидал у пруда, когда к нему на руку сядет огромная голубоватая стрекоза – libellula depressa. Он ждал, когда Джонни уедет.
С ним все прежние владения Саймона будто потеряли в цене, подернулись пылью. Можно было сколько угодно бродить по парку, но радости это больше не приносило. А дом отныне не был безопасным: там жил враг.
Иной раз за обедом (к столу Джона все-таки выпускали) Саймон украдкой подносил плашмя вилку к глазу и представлял брата за решеткой. От этого становилось легче, но ненамного.
Наконец этот день настал. Саймон стоял на лестнице у главного входа, прячась за огромной каменной вазой. Он смотрел, как забрасывают в автомобиль чемоданы, как роллс-ройс поднимает серую пыль, как медленно, со скрипом открываются ворота, и ждал - вот сейчас решетка с копьями и гербом зачеркнет Джонни, и все будет как прежде.
Ворота закрылись. Саймон вышел из своего укрытия, огляделся, но почему-то не пошел ни к озерцу, ни к дубовой роще, а в маленький уголок сада – в то место, откуда для него начался когда-то парк и его собственная жизнь.
Под каменной стеной было неизменно сыро, нестриженая трава выросла едва не по пояс, кусты затянуло вьюнком. Наступал вечер, и бело-розовые колокольчики потихоньку закрывались. Раньше Саймон мог часами на них смотреть, представляя, будто они феи на балу. Но теперь глядеть на них было скучно: цветы как цветы, что ж с того?
Саймон залез с ногами на скамью, подальше от вечерней росы. На спинку склонил кисти огромный куст люпина. Саймон отодвинулся от него подальше.
В тот вечер он понял, что все как прежде больше не будет никогда.

продолжение в комментах.

@темы: рыжему делают биографию

Comments

[институтка]

Прошло более десяти лет.

Выпуск для Саймона проходил суматошно и скомканно. Он едва одолел экзамены – и потому, что шепоток уже пополз по школе, и потому, что отец позвонил декану (а от него прибежал бледный, встрепанный заведующий пансионом, просивший немедленно проследовать к старику Апвуду). Отец просил не оставаться на выпускную церемонию, как можно быстрее вернуться домой.
Ему наскоро сообщили результаты экзаменов (остальные будут ждать их еще неделю, но у вас особые обстоятельства, Саймон!), и теперь он мог отправиться хоть на следующий день. Собственно, так и спланировал отец. «Мы сочувствуем вашему семейному несчастью, Саймон», - сказал мистер Апвуд, - «но, надеемся, это не омрачит…» - Саймон прекрасно знал, что именно хотел сказать декан. Не омрачит репутации школы. И что за слово он подобрал – несчастье! Как будто кто-то умер.
Саймону уже начали задавать вопросы, еще до экзаменов: его бывший сожитель по дортуару, Брайан, спросил, сделав вид, будто мимоходом:
- Слушай, Саймон, а викарий Сент-Джон – ну, которого поймали на махинациях – он тебе не родственник?
Саймон сжал губы. Но все же ответил:
- Брат, - насколько можно спокойно, небрежно… И тут же добавил, - Но только я его почти не знаю.
- Как так?
- А, он долго жил за границей… - Саймон хотел махнуть рукой и тем прервать расспросы как неважные, но жест вышел нервный, неестественный. – Он старше, и я не знаю его, понимаешь?
В тот же вечер к нему подошел префект, вечно аккуратный Мартин Смит-Эндрюс.
- Саймон, - участливо начал он, - я уже слышал, что в твоей семье… ну, словом, произошло несчастье. Это ведь твой брат – о нем пишут в газетах?..
Саймон не дал ему договорить.
- Да, брат. Старший. Мы почти не встречались.
- Я догадываюсь, это неприятно, - Мартин положил руку ему на плечо, - но ты держись. Мы все выражаем тебе поддержку.
Саймон отклонился от его дружеского похлопывания:
- Мартин, честно, я его не знал совсем. Мы виделись за всю жизнь полгода, не больше. Так что, правда, не стоит это соболезнований.
Мартин пожал плечами и отошел. Саймон догадывался, что обидел его. В самом деле, произошло у них не несчастье, а преступление, он, Саймон, отныне помечен, как прокаженный, и подойти к нему – уже смелость. Мартин сделал что мог, даже больше, чем мог и больше чем был обязан. Хотя вряд ли он, конечно, был искренен. Никто не любит прокаженных.
И вот теперь старик Апвуд. Он тоже не нашел более подходящего слова и тоже смотрел с тревогой. Вероятно, прикидывал, как бы половчее избежать урона репутации. Как будто Саймон и сам преступник, как будто и на нем часть вины! Но это же глупо: кому какое дело, где учился брат проштрафившегося священника?
И Саймон повторил твердо и уверенно:
- Так вышло, что я почти не знал брата, мистер Апвуд.

В поезде Саймон почти слепыми глазами раз за разом пробегал один и тот же абзац в невнятной, незапомнившейся книге. Брошенную кем-то на пол газету он с сухим шорохом смял ботинком и запихал под сиденье – лишь бы не видеть. Еще на станции он, сжавшись, миновал газетный киоск будто дом, где засел снайпер: заголовки выкрикивали его фамилию. Брат снова вторгался в его жизнь, все ломал, портил, все крушил.
Саймон привык, что его давно уже никто не встречает из школы: разве что отец присылает шофера на станцию. Но сейчас-то, думал Саймон, можно было приехать? Это же выпускной класс, да и семья в таком положении должна держаться вместе. Он не хотел признаваться, что нервничал и хотел побыстрее узнать, насколько все плохо.
Из газет он знал только, что отца Джона (Джона Сент-Джона, звучит ужасно, как удар молотком), епископского викария в Лондоне, поймали на финансовой махинации с благотворительным фондом. Но в школу приходило мало газет, а те, что приходили, писали об экономической стороне дела, в ней Саймон не мог разобраться, как ни старался. Понял только, что брат действовал не один, а в сговоре с кем-то. Кажется, даже с целой группой. Может быть, отец все объяснит и расскажет.
Сойдя с поезда, Саймон огляделся в надежде, что отец появится хотя бы здесь. Но нет, у маленького вокзала стоял только серый роллс-ройс, и оттуда уже вышел их шофер, Маккормик, поспешно снимая фуражку.
- Добрый день, мистер Саймон, - он забросил его чемоданы в багажник. Никакого обычного «Добро пожаловать домой», ни даже «Погода нынче отличная, верно?» Все не так. Тень вины брата прилетела и в Корнуолл, осев на серых дольменах, запутавшись в колючих кустарниках, подернув дымкой сочно-синее небо. Так думал Саймон, рассеянно глядя в окно автомобиля и щурясь, будто от близорукости.
Отец не сошел ему навстречу. Саймон спросил у дисциплинированно стоявшего у лестницы дворецкого:
- Паркер, где отец? – прозвучало это небрежно и как-то очень по-взрослому.
- В столовой, мистер Саймон. Время ланча.
Саймон уже поднимался по лестнице, не дослушав.
Отец спокойно поприветствовал его, позвонил, чтобы принесли второй прибор и снова углубился в газеты. Рядом на полу лежал смятый их ворох. Саймон заметил, что отец к еде едва притронулся.
«Вам горе ваше дорого, как сын. – Оно сейчас мне сына заменило, лежит в его постели и со мной повсюду ходит…» - вспомнил Саймон. Ему даже показалось, что отец как-то переменился – то ли побледнел, то ли обозначились круги под глазами…
- Этот идиот даже не пытается защищаться! – отец встал, отбросив последний дочитанный лист. Газета полетела на стол, с шелестом проскользив по скатерти.
Саймон глянул на него вопросительно.
- Он сам себя топит, Саймон! Дает показания против себя, против всех… Остальные, конечно, отпираются – и, похоже, в этом деле виновным будет только один.
- Но, отец, - осторожно начал Саймон, - почему Джон…
- Ах, да если б я знал!.. Ему грозит тюремное заключение, а он спокоен, как… - отец запнулся, подбирая сравнение, - как на крестинах.
- А почему ты ему не поможешь? – Саймон сам не знал, как этот вопрос слетел с его губ. Отец вмиг остыл и остро глянул на Саймона.
- Во-первых, я ему ничем помочь не могу: он согласен со всеми обвинениями. А во-вторых, я обещал себе – довольно. Однажды моя помощь уже не пошла ему впрок.
- Как – не пошла? Какая помощь? – Саймон ничего не мог понять.
Отец быстрым жестом потер лоб:
- Да, ты ведь не знаешь… Когда Джон был в твоем примерно возрасте, он впутался в неприятную историю. В общем, была убита проститутка.
Это было похоже на сбившийся при репетиции оркестр: одна нота, затем другая – и музыка превращается в омерзительную какофонию, в кошачий концерт для медных и духовых. Так прозвучало из уст отца слово «проститутка»: оно раскатилось по столовой, отразилось от высоких балок потолка, зазвенело в переплетах окон и упало наконец вместе со столовым ножом, который Саймон случайно смахнул со стола.

[институтка]

- Их пьяная компания после выпускной церемонии поехала в Лондон, в Сохо… Я не знаю подробностей, но то ли ее выбросили из окна, то ли она сама выпала – и к тому же была изнасилована, - отец неестественно усмехнулся, - насколько это вообще можно применить к проститутке.
Отец говорил спокойно и заученно, видно было, что он не первый раз повторяет эту историю – или, возможно, репетировал ее как раз на такой случай. Смех его выдал, и он поспешно взглянул куда-то в сторону, пытаясь скрыть ненужное чувство.
- На другое же утро все стало известно, я забрал Джона и обратился к мистеру Мейкену.
Их адвокат и поверенный. Саймон слушал и пытался припомнить: это было лет семь или восемь назад, тоже летом, он наверняка был дома, все видел… Но память не отвечала.
- Джон не слишком хорошо понимал, что сделал. Формально, по закону, никто не счел бы это убийством, но в «оргию выпускников Итона» тут же вцепились все газеты, - в голосе отца просквозило тщательно отрепетированное презрение, - мне нужно было быть в Лондоне… Моя ошибка – я оставил Джона без присмотра. Он сбежал. К счастью, недалеко – я нашел его в Ньюквэе, в доме местного священника. Там я его и оставил на пару дней, пока улаживал дело вместе с мистером Мейкеном. Но сначала я, конечно, переговорил с патером Уэсли. Джон вполне мог удариться в излишнее раскаяние. Так и вышло. Однако патер Уэсли верно направил его на путь искупления.
Отец на пару секунд прервался, остановившись против окна. Белый холодный свет неба обрисовал его сухую фигуру, горбоносый профиль, пронизал седеющие волосы так, что они сверкнули ртутью.
- Хотя я никогда не хотел, чтобы мой старший сын стал священником, все же в каком-то смысле это был верный выбор. Я бы даже сказал – мудрый.
Саймон опустил пылающее лицо и закрыл глаза. Отец помолчал и добавил:
- Но теперь достаточно. Он обманул мое доверие.
- Отец, я не понимаю… - тихо проговорил Саймон, - в чем обманул? Он что-то обещал тебе?
- Видишь ли, Саймон… - отец отошел от света, стал рядом с сыном, - я надеялся, что мои сыновья вырастут бойцами. А он – сдается. Он не выдержал искуса, не удержался на верном пути – и даже не пытается сопротивляться теперь. Мне неприятно ему помогать. Надеюсь, ты меня поймешь.
- Папа! – вдруг вырвалось у Саймона детское слово, - это же Джонни!..
Это были не те слова, неверные. Он хотел сказать: это твой сын, мой брат, он попал в беду, не оставляй его, но так и не смог. Слова путались, Саймон кусал губы. Где-то глубоко в душе сейчас пробуждалось понимание, отчего Джон сдается полиции, но оно меркло и сминалось под прозрачным серым взглядом отца.
- Я понимаю, - мягким голосом сказал отец, - ты защищаешь брата. Но ты его почти не знал и судить не можешь.
Саймон, оглушенный, кивнул. Отец продолжил:
- Но сейчас важнее ты. Ты закончил школу, будешь продолжать образование. Выбирай: юриспруденция в Кембридже или Сандхёрст?
Саймон молчал. Слова отца доходили до него, но разбивались о броню оглушенности. Слух и зрение милосердно отключились, пока внутри бушевала стихия.
- Саймон, ты слышишь меня?
- Да, отец, извини, я задумался.
Но в эту же секунду до него дошел смысл произнесенных слов.
- Но я не хочу быть ни юристом, ни военным. Это занятие совсем не для меня, - улыбнулся Саймон, пытаясь утвердить, что это просто шутка, и сейчас отец улыбнется вместе с ним.
- Так, а чего же ты хочешь?
- Медицина. Я хотел пойти на клиническую медицину в Кембридж, или в Кингз-колледж… - пытался объяснить Саймон, но уже видел, что отец его почти не слушает.
- Боже, зачем это тебе? Пять лет потратить на то, чтобы ковыряться в чьих-то внутренностях? – отец удивлялся и досадовал совершенно серьезно.
Саймон моргнул, потом зажмурился и снова моргнул. Отец продолжил:
- Ты сам не понимаешь, на что обрекаешь себя. Если ты в самом деле хочешь иметь профессию, - букву «ф» отец растянул, словно бы фыркая, - чем тебе не угодили адвокат или судья? Это по крайней мере достойно.
- А чем недостойна медицина? Я буду спасать людей…
- Ты? – отец будто пощечину отвесил этим словом. И снова, не прерываясь, не давая Саймону ни опомниться, ни звука вставить, ни очнуться из душного сна:
- Так заведено многие годы. Так принято и так должно. Ты будешь учиться там, где решу я. Есть же, в конце концов, традиции, наша семья всегда их уважала…
- Отец, но… разве медицина – это совсем неприемлемо? – и это была капитуляция.
- Совсем, - отрезал тот. – И вот почему еще. Видишь ли, я бы очень хотел, чтобы хоть один из моих сыновей выбрал достойный путь и прожил достойную жизнь. Теперь у меня остался только ты.
- Папа, - Саймон скривился: он был сейчас противен сам себе, - позволь мне хотя бы подумать…
Отец милостиво кивнул и этим кивком отпустил его.
За дверью Саймон прижался затылком к косяку и запрокинул голову. Ему казалось, будто он проснулся в мире с иной логикой. Стройной, круглой и непробиваемой, но совершенно ему чуждой. Жить с нею – все равно что жить в мире, где воздух состоит из бетона. Отуманенный этой логикой разум подсказывал только одно решение: поддайся. Согласись. Этого хотят все, так будет проще, так приличнее. Что ж из того, что ты не будешь врачом? Зато у тебя будет дом, содержание, любовь отца…
Потрясенный, Саймон не заметил, как дошел до дверей, ведущих в парк и миновал их. Может быть, в глазах у него на секунду помутилось, но он едва не наткнулся на каменную вазу на парапете лестницы.
Любовь отца. Так вот в чем все дело.
Он так старался ее заслужить. Всю жизнь. Прекрасно учился, был неплохим спортсменом, заслужил бы место в первой пятерке выпускников. Соблюдал устав школы и неписаные правила, ладил со всеми, не жаловался даже, когда проходил обычную для новичков муштру. Он знал, что так должно, так нужно поступать, чтоб заслужить любовь и одобрение.
Он занимался академической греблей, а его больше интересовали театральные постановки… О нет, он ни от чего не отказывался. Просто внутри него всегда жил другой Саймон Сент-Джон, достойный и любимый, и этот Саймон, выбрал бы, конечно, греблю. Он и выбирал, вместо него, настоящего Саймона, неловкого, неумелого, витающего в облаках, застенчивого… Отец гордился бы им, этим тщательно выкованным образом.
Господи, какой дурак. Смотри теперь, что это значит – быть нужным отцу и чем приходится за это расплачиваться.
Саймон направился на свое старое место в саду, почти под стеной. Там всегда было сыро и прохладно, куст люпина давно выкопали и пересадили, на его месте почему-то рос молоденький барбарис, во все стороны щетинивший иглы.
Он вообще больше жил в парке, чем дома. Иногда и здесь, но чаще в саду, в ухоженной его части, с радужными бордюрами, аккуратно подстриженными куртинами, живыми изгородями, зелеными дорожками. Там он рисовал.
Только в альбоме, только акварелью, только растения, неважно какие, и еще иногда насекомых. Это не было искусством, Саймон понимал – все его акварели пришли прямиком из ботанических определителей столетней давности, когда это еще не было приличным занятием для джентльмена. Они были слишком сухи и точны: только стебель, но во всех подробностях. Только листья и больше ничего. За каникулы обычно уходило один или два альбома. Интересно, где они сейчас? Вряд ли кто позаботился их сохранить.
Может быть, только за этими бесконечными альбомами он и был собой? Не чудо-мальчиком, каким его хотел видеть отец, не гордостью школы, не представителем семейства, черт его дери. Просто собой, просто по имени, а не «молодой мистер Саймон».
Он резко свернул направо, от гигантских парадных рододендронов, сияющих розовыми и белыми колоколами цветков, в сторону дикой части парка. Тропинка поднималась по холму, но Саймон обошел его и остановился у последнего рубежа парадного сада – куртины, заросшей розмарином.
«Розмарин – для памятливости; возьмите, дружок, и помните…» - Саймон послушно сорвал веточку, вдохнул сладко-камфорный запах на изломе стебля. Крохотные сиреневые цветы были похожи на дам в двурогих уборах. Саймон потянулся к заднему карману – там в самом деле оказались блокнот и карандаш, и он тут же набросал на линованном листочке сорванную ветку, стараясь сохранить померещившийся ему в соцветии рой сиреневых фей.
Присев, он заметил, что из травы смотрели на него несколько фиолетовых звездочек. Вот и анютины глазки – они тоже перекочевали в блокнот. На рисунке фиалка опустила головку, листья будто опущенные руки: «А что я мог сделать?»
Саймон распластал растения между страниц блокнота и поднялся. Солнце медленно шло по западной части неба, стало быть, пора было возвращаться к обеду.

[институтка]

Обедал он в одиночестве: возможно, отца и вовсе не было дома. Но Саймон не был этому рад: легче было бы обойтись без обеда, чем сидеть одному за огромным столом в огромном зале и помнить, как по нему рассыпались страшные слова о брате, о нем самом, о них обоих.
Теперь Саймон понимал, чего добивался Джон. Он расплачивался. Хотя его и спасли когда-то от наказания, но вины с себя он не снял. Он сдавался сейчас правосудию не за финансовую махинацию, а за жизнь безвестной юной дурочки, проведшей веселую ночь с компанией пьяных выпускников. Вот почему он был так спокоен на снимках в газетах.
И вместе с тем Джон, должно быть, закрывал свой счет перед отцом. С этого момента он ничем не был обязан за закрытое дело, за карьеру священника… может быть еще за что-то, Саймон не знал.
Между тем он поднялся к себе. Наплывали сумерки, он не зажигал огня, просто смотрел в лиловый в темноте парк. Где-то затрещал коростель, с заливных лугов донеслось печальное курлыканье кроншнепа, звавшего подругу. Брат мой, прости меня. Ошибкой я пустил стрелу над кровлей…
Он так бы мог долго грезить и растравлять себя раньше. Но теперь сознание очнулось от оцепенения, мешало спать, делало ночь яснее дня. Что делать? Что делать дальше?
Как было раньше хорошо. Он знал как должно поступать – так и поступал. А сейчас кто ему подскажет? Нет за спиной ни кодекса чести, ни правил поведения. И как… как вообще он будет один?
Саймона охватил обжигающий холод от этого самопризнания. Но так и звучала правда: он остался один и он будет отныне один. Здесь ему нечего больше делать. Здесь он не может жить.
Саймон глянул на часы. Ночи оставалось часа три. Заснуть, - подумал он, - все равно не удастся. И тут же задремал, едва коснувшись головой подушки, не расстелив постель.
Он открыл глаза часа через полтора, как будто и не спал вовсе. Собрал самое необходимое в рюкзак, спустился на первый этаж и через французское окно вылез в парк.
Он сам себе удивлялся: утром все было ясно, он действовал так, будто у него был заранее разработанный план. Ни спешки, ни суматохи, ни волнения – утренняя тишина, ясный белый свет, какой бывает только летом, до восхода солнца, будто прояснили ему разум, прогнали обиды, страх и тоску.
Саймон быстро шел через дикую часть парка, кратчайшей дорогой до остановки автобуса на шоссе местного значения. Меж ними, прямо на пути его взгляда, на востоке, облака обнажили красную полоску рассвета. Парк кончился, пошли скалистые холмы и валуны. Пение птиц разогнало тишину.
Саймон поднялся из котловины, где расстилались их угодья. Тут он остановился на секунду перевести дыхание и не смог удержаться – все же оглянулся.
Там внизу, между ясенями, соснами и дубами, виднелись очертания их замка.
Янтарный свет пронизал туман, поднявшийся над заливным лугом. Он, будто волшебная, фейная дымка, окутывал замок, смягчал грубый серый камень фасада, ласкал фронтон с гербом, портик, сбегающие от него лестницы. Отсюда был виден второй, садовый фасад, не тот, что обращен к воротам. Деревья застыли во влажной утренней тишине.
Зачарованный приют, - подумал Саймон. А я – дитя этого приюта. Он развернулся и зашагал дальше.
Было еще совсем рано, первый автобус шел только в шесть часов. Саймон поймал попутку – аккуратный пузатенький грузовичок и добрался до станции как раз ко второму поезду. Было совсем пусто, кассирша вяло продала ему билет. Несмотря на общую сонную тишину и одурь, солнце уже заливало перрон.
Откинувшись на старом полосатом диванчике, Саймон впервые сказал себе: «Я еду в Лондон (поезд засвистел и качнулся) – нужно найти там Джонни. Сказать ему…»
Мысли смешались со сном.

[sonorite]

Я весь день предвкушала, как это прочитаю, спасибо, что позволяешь это сделать.
Странное чувство - узнавать вот так историю Лючи, как будто перелистывая страницы хорошей книги и наслаждаясь расплетением сюжетной нити вместе с героем. Я не знаток детективов, но мне очень понравилась твоя манера изложения, детали, образы, очень приятно читать.
С нетерпением буду ждать продолжения! Как сложится судьба Саймона, как он станет Лючи, найдет ли он Джонни, что будет дальше с каждым из них.

[Ghost Shakti]

институтка
очень интересно! а когда будет продолжение? последние события в середине пятидесятых?

[институтка]

Mayka
Спасибо большое:-))
Это, в общем-то, и есть книга - детективный роман. Забегая вперед - Саймон найдет Джона. Я очень рада, что понравился стиль, он для меня в известной мере новый.

Ghost Shakti
Спасибо:-)) Ну, его, как всегда, надо написать еще:-))
Последние события - примерно 1957 год. Наверное:-))

[sonorite]

институтка

Это, в общем-то, и есть книга - детективный роман.

да, я поняла, просто внове в формате книги читать про Лючи, хорошо когда ипостаси персонажей - кукольная и словесная встречаются, это очень интересно ))

Я очень рада, что понравился стиль, он для меня в известной мере новый.

Эксперимент по-моему дался!

Забегая вперед - Саймон найдет Джона.

ждём продолжения

[Bitter Apple]

институтка Мне очень понравилось. Буду с нетерпением ждать продолжения

[институтка]

Mayka
Интересный угол зрения:-)) Я даже удивилась: для меня это настолько очевидная штука, что я и не разделяла их, кажется, никогда.

-Apple-
Спасибо:-)) Я постараюсь оправдать ожидания.

[red-anchous]

Если будет продолжение... я буду очень рада, словом)

[sonorite]

институтка
у меня напротив пока никак не получается свести эти величины в одну систему координат, но я буду стараться, тем более когда есть такой пример

очень интересный текст, замечательная стилизация.
мне кажется, тут все слова так математически выверены, что можно писать сочинение по литературе) герой покидает туманный парк своего детства и вступает в скалистые холмы взрослой самостоятельности.

[институтка]

red-anchous
Ой, спасибо:-)) Я обязательно напишу:-))

Mayka
О, давай тогда тоже:-)) Правда, у меня не кукольная история, а хз что, так что я тут не пример для подражания скорее:-))

Tess_
Ап! А это я не отловила. Само встало на место. Математики тут, наверное, ровно столько же, сколько наития.

[perseveration]

Замечательно написано!
Я сначала хотела рассеивать в комменте возможное подозрение в своей пристрастности, но сейчас это кажется неуместным. Твой текст хорош настолько объективно... Я читала на работе, сейчас у нас часты телефонные звонки и я на них отвечаю. Так вот, пол-абзаца твоего текста меняют обстановку вокруг - затягивает и конструирует вокруг удивительно осязаемые образы. Буду с нетерпением ждать продолжения!