Под катом - ориджинал. Слэш. Названия нетути.
читать дальше
Giovani lieti, fiori spargete…
Всякий раз я как будто здоровался с оперой. Дирижер как нарочно задавал на увертюре такое форте, что приходилось напрягаться, чтобы не звенело в ушах. И терпеть – пока не начнется главное, пока не послышится голос Фигаро: Cinque… dieci… Когда я не знал итальянского, мне эти слова казались заклинанием, самим воплощением оперы. Потом я узнал, конечно, и слова потеряли силу, но я все так же их ждал.
Вот вышел Фигаро, отмеряя длину комнаты. Вот сплелись в изящном дуэте голоса Сюзанны и Марселлины. Вот Керубино наряжают в военный мундир… Я сидел, и на лице моем привычно расплывалась глупая улыбка – так мне нравилось все, что происходило сейчас на сцене.
Действие катилось вперед, к сцене ревности между Графом и Графиней. Эти минуты я и любил и не любил. С одной стороны, прелестная музыка квартетов и трио из второго акта, с другой же стороны… Режиссер трактовал постановку в довольно реалистическом ключе, и Граф то грубо хватал Графиню за руки, то вообще швырял на пол. Я все понимал, но это мне не нравилось. Я каждый раз вздрагивал, но уговаривать себя: стоп, это же театр, это не всерьез, всего этого никогда не было… - не хотелось. От этого притуплялась и радость.
Вот уже и свадебный бал. Действие неотвратимо катилось к развязке, и я уже даже начал, как всегда, жалеть, что все кончилось так быстро. Занавес упал, взлетел снова, и под первые аккорды из декораций, изображающих романтические руины, вышла Барбарина.
Вышла она шатаясь, причем довольно сильно. Я не удивился: так и должно было быть по режиссерской трактовке. На первых нотах, на Ho perduto… ей изменил голос, и довольно сильно. Me meschina она пропела очень тихо, как будто боясь ошибиться. Дальше все пошло как обычно:
Ah chi sa dov’è sara,
Non la trovo, meschinella…
Она почему-то все кружила у наклонного пандуса в центре сцены – потом под ним будет прятаться Фигаро. Временами даже уходила за пандус, нервно выпевая не в зал, а куда-то в кулису: «Cosa dira’? Cosa dira’?»
На сцене появились Фигаро и Марселина. Пока Барбарина взволнованно объясняла им, что потеряла булавку, я заметил, что за кулисами как-то против обычного шумно: шаги, голоса, колышущийся задник… От наблюдения меня отвлек вскрик Барбарины: «Che miracoli!» Еще пара фраз – и она буквально унеслась со сцены. Фигаро намеревался мстить, Марселина пыталась охладить его пыл, все шло как обычно – и вдруг они ушли со сцены вместе. Упал занавес, и из громкоговорителей донеслось: «Уважаемые зрители, по техническим причинам спектакль прерван. Приносим свои извинения». Поднялся шум, все стали расходиться. Я подумал: а не пойти ли выяснить, что случилось? В конце концов, я давно знаю дорогу за кулисы.
В рабочих помещениях царила совершенно обычная суматоха. Как будто бы все в порядке. Я шел по коридору и не видел ничего необычного. Но ближе к сцене нервозность нарастала – по обрывкам фраз я догадывался, что не все в порядке, и не от того, что поломалось что-то из машинерии, и не от того, что кто-то из актеров внезапно заболел… Мимо меня пронесся Бартоло – Джейсон: парик сбился, грим размазан. Я схватил его за руку:
- Джей, что у вас там такое?
- А, Терри! Кошмар там. Парня из кордебалета убили и тело бросили прямо на сцене. Ты помнишь его – такой блондин, Иэн, кажется? Хелен чуть с ума не сошла, я вообще не понимаю, как она пела…
Хелен – это Барбарина. Значит, она наткнулась на тело.
- Нет, я его не помню. А полицию вызвали уже?
- Помреж вроде бы вызывал… Там что-то дикое, лужа крови, голова на ниточке… Я, правда, близко не подходил. – ради точности добавил Джейсон.
Ну, это дело известное. Тут все любят преувеличить, работа такая.
- А я, собственно, курить пошел. – усмехнулся Джей. – И черт с ним, с голосом. Терри, пойдешь со мной?
Я пошел. У стеклянных дверей служебного входа Джей неумело затянулся и поежился. Тень от острой косицы парика дергалась на серой бетонной стене, на нас светил фиолетовым огромный фонарь, и когда Джейсон повернулся ко мне, я едва не вскрикнул: таким страшным стало его лицо в гриме.
- Я вот думаю, кто же это его?
- Если на сцене, значит… - мы оба не договорили.
В этот миг бесшумно подъехала белая машина с синей полосой по борту. Полиция. Вышли трое: двое мужчин, толстый и худой, и женщина, и подошли к нам:
- Здравствуйте. Полиция, - произнес толстый, привычным жестом демонстрируя удостоверение. – Вы из театра?
- Мы… да. – замялся Джей.
- Пожалуйста, вернитесь в здание и не покидайте его.
Мы вошли в дверь вслед за ними. Худой, обернувшись, спросил:
- А вы не проводите нас к администрации?
- Сейчас здесь только помреж, он вызывал полицию… то есть вас.
- Хорошо. Покажите дорогу.
- Он где-то на сцене. Сейчас все там.
Не то чтобы совсем на сцене: наверное, помреж догадался разогнать любопытных, еще… как это… следы затопчут? Хотя и разгонять, скорее всего, не пришлось: вряд ли кому придет в голову любоваться на тело в луже крови. Мы тащились вслед за полицейскими, и мне вдруг в голову пришла ужасно глупая, и тем не менее верная мысль: я попал. Кой черт меня понес за кулисы? От любопытства кошка сдохла.
В зрительном зале собралась толпа, мне поначалу показалось, что народу больше, чем было зрителей на представлении. Толстый полицейский (он представился, но я не расслышал) приказал никому не покидать здание, и я удивился – откуда у этого человека, с виду похожего на добродушного слона, в голосе такие стальные нотки? Откуда-то появились еще полицейские, кажется, это называется «криминалисты» - они ползали по месту происшествия, когда труп уже забрали. Я очень старался не смотреть на сцену в этот момент. Та, первая троица, коротко переговорив с помрежем, отправилась в административную часть – видимо, там нас будут допрашивать. Джейсон куда-то подевался, я сел в кресло с краю и приготовился ждать. Это надолго, наверное, до самой ночи, а может быть, и до утра.
Но я ошибся, ждать мне не пришлось. Молодой констебль тронул меня за плечо и сказал следовать за ним. Шли мы в административную часть, и вскоре выяснилось, что я знаю дорогу лучше, чем полицейский: он то и дело путался, норовил свернуть не туда. Раза два я промолчал, а затем начал аккуратно его направлять. «Непонятно, кто вообще кого конвоирует», - почему-то эта мысль вызвала у меня улыбку. Хорошо, что он не видел моего лица, а то мог бы счесть подозрительным.
Наконец мы пришли в тот тупичок, где обычно сидела администрация, а теперь, буквально за полчаса, разместился оперативный штаб. Стены тупичка были выкрашены в светло-желтый цвет. Я присел на один из стоявших у стены стандартных стульев. Издалека доносились чьи-то тревожные разговоры – как в детстве, когда болеешь, и тебе вызывают врача. Кто-то входил, кто-то выходил. Кажется, кто-то из администрации. Шел… как это… допрос, наверное. Низкий голос полицейского гудел за дверью. Женщина-полицейский вывела из кабинета Алисию, певшую в тот вечер Сюзанну. Алисия была переодета графиней, для четвертого акта, а волосы у нее были распущены и ниспадали ниже талии. Я припомнил, что она всегда играет без парика. Сейчас она вся дрожала, и казалось, будто по спине у нее течет белокурый ручей. Женщина-полицейский обхватила ее за плечи, до меня донеслись обрывки фраз: «Пойдемте… где ваша гримерка… вон туда, направо». Они вышли, и вошел мужчина. Граф Альмавива. Он сел напротив меня, чуть левее. Я припомнил, как его зовут: Роберт Гилкрист. Из новых; я его еще не знал. Он тоже был в сценическом костюме: серебристый камзол, такие же кюлоты, икры обтянуты белыми чулками. Только парик он почему-то снял, и его заурядная короткая стрижка диссонировала с парадным костюмом Альмавивы.
У меня еще не было случая рассмотреть его как следует, а время тянулось так долго, что я начал украдкой изучать его внешность, заодно облекая свои впечатления в слова, мысленно занося их в записную книжку. Высокий, довольно крепкий: широкие плечи, грудь. Неудивительно для оперного певца.
Мой сосед вдруг зашевелился, снимая камзол. Наверное, жарко стало, - подумал я, - это же наверняка синтетика, вон как шуршит. Он остался в романтического вида рубашке, и теперь его заурядная стрижка не так бросалась в глаза.
И весь он крупный: большая голова, тяжелая челюсть, выдающийся подбородок. Тяжелые надбровья, из-за которых почти не видно глаз. Крупный нос с мощно вырезанными ноздрями. Лицо скульптурное, почти модель для Микеланджело. Но вид не аристократичный, а скорее простецкий.
Тут мой сосед опустил голову и сцепил руки на затылке, упершись локтями в колени. Видно было, что он устал: на гриме виднелись едва заметные потеки от пота. Послышался глубокий вздох.
В этот миг в дверном проеме показался темный силуэт. Мы оба повернулись в ту сторону. Незнакомец двинулся к нам, и мы увидели в его руке нож. А я узнал незнакомца.
- Сидеть. Сидеть, я сказал! – угрожающе произнес он. Но мы уже встали, а Гилкрист двинулся на незнакомца. Я только сейчас заметил, какой он гигант.
- Отойди! – выкрикнул нападавший. – А ты, Терри, подойди ближе.
Я не тронулся с места. Мы так и стояли треугольником: я справа, Гилкрист слева, а в перекрестье наших взглядов – он. Пол.
Пол начал приближаться ко мне, Гилкрист сделал шаг влево. Пол угрожающе повел плечом в его сторону, но Гилкрист не сдвинулся с места. Пол сделал еще шаг, я отступил в глубину коридора, к стене. У меня мелькнула неожиданная мысль. Но, бросив взгляд на Гилкриста, я чуть не застонал: в костюме к четвертому акту не было шпаги…
Гилкрист чуть попятился ко мне, и я понял: он хочет оттеснить Пола от меня и тем самым освободить перекрытый проход. А там, справа от выхода – полиция. Мы медленно переступали, будто кружась в неизвестном хореографии танце на троих. План Гилкриста явно не удавался: я оказался в самом углу, и возможности сбежать не было никакой. Пол не сводил с меня глаз. Я помнил эти глаза: коричневые, будто дешевый чай. На его смуглом лице читалось только желание убить меня. Он молчал, выжидая момента. Гилкрист казался спокойным, как профессиональный телохранитель. Мы все вращались, как будто под ногами у нас был поворотный круг. Я уже начал двигаться вдоль ряда стульев, где лежал камзол Альмавивы. И тут Гилкрист прыгнул.
Или они прыгнули оба? Короткая схватка, крик, вскинутый из последних сил подбородок Пола – и вот он летит головой в стену, глухо ударяется, падает на стулья и сползает с них. Над ним застывает гигант в белой рубашке. Взгляд в мою сторону. Но я не в силах ничего сделать: я лежу на полу, меня бьет крупная дрожь. К горлу подкатил комок: меня рвет. Фонтаном. Наваливается дикий стыд. Гилкрист подходит ко мне, осторожно поднимает и укладывает на стулья.
Полицейский явился сам – видимо, на шум. Обычное выяснение «что тут происходит» не заняло и минуты – мизансцена говорила сама за себя. Однако Гилкрист прокомментировал:
- У него нож… Он грозился напасть… на Терри, - короткий взгляд в мою сторону. – Это вы Терри?
- Да, меня зовут Теренс, - губы не слушаются меня, во рту мерзкий привкус от рвоты.
- Вы были знакомы? – вступает полицейский.
- Да. Учились вместе.
Гилкрист берет свой камзол и куда-то уходит, сопровождаемый криком полицейского: «Здания театра не покидать!» Только теперь я нашел в себе силы взглянуть на Пола. Он бледный даже сквозь смуглоту и весь вид его… не очень живой. Полицейский щупает пульс.
- Жив остался, - и достает из кармана рацию. – Барбара, судмедэксперт еще не ушел?
На том конце раздаются какие-то хрипы, но полицейский, видимо, все понял и коротко бросил: «Ко мне его».
Дальше был допрос. Передо мной почему-то поставили чашку чая, но я старался туда не смотреть: вспоминались глаза Пола.
- Как давно вы знакомы?
- Со школы… Выходит, лет десять. Нет, меньше. Восемь.
- В каких вы были отношениях?
- Хм… в дружеских.
А в каких мы были отношениях, Пол? Кто теперь скажет?
- Вы часто встречались?
- Мы не виделись с выпускного.
- А в школе?
- Каждый день. Мы же учились в одном классе.
- Выходит, вы не виделись три года, - заключил полицейский. Я кивнул. – Тогда почему он бросился на вас с ножом?
Что я мог ему ответить? Что не знаю? Но я же знал.
- Вообще-то… - и, глядя в чашку, я пробормотал, - Мы были любовниками.
- Так, - лицо полицейского не изменилось. – И он решил отомстить.
- Видимо, да.
- Кстати, а вы знаете, что ваш школьный друг, - нет, паузы перед словом «друг» не было, как я ни вслушивался. – опасный маньяк, которого уже год разыскивает вся полиция страны?
- Пол – маньяк? – выдохнул я. Внутри что-то оборвалось, в ушах зашумело.
- Да, он специализировался на убийствах гомосексуалистов. Нам очень повезло, что мы взяли его почти с поличным, - на слове «почти» полицейский закашлялся.
Меня отпустили. Я вышел в коридор и залез на подоконник. Завтра утром меня будет допрашивать следователь, а сейчас уже около часу ночи. Заснуть бы я точно не смог, но что еще делать – не знал. Ехать домой? Да что там – ехать ли? Не тот вопрос. Как не думать о Поле? Я вспомнил, как он забрасывал мне руки за голову и сдавливал запястья… Как не позволял дотрагиваться до себя – и мы с ним из-за этого даже как-то подрались. У него тогда вспухла губа, и он выглядел обиженным. Почти как сегодня. Во рту стало горько. Нет, все-таки не надо, не надо…
В глубине фойе выросла огромная белая фигура. Я вздрогнул. Но это был Гилкрист. Он быстро подошел ко мне и спросил:
- Хочешь, отвезу домой?
Я молчал и не шевелился. Вроде бы и хотел, но не мог ничего сказать.
- Где хоть ты живешь?
Губы против моей воли шевельнулись, называя район и улицу. Гилкрист улыбнулся:
- Пойдем.
Машина у него была какая-то самая заурядная, очертаниями похожая на обмылок. И внутри тоже не было ничего особенного, даже запаха, стандартный серый велюр и серый пластик салона. И луна светила как-то серо. Гилкрист молча смотрел на дорогу, а я – на него.
- Ну что, - включил он дальний свет, - поехали, что ли?
- Поехали, - у меня не было сил попросить его о чем-то еще.
И мы поехали. Замелькали какие-то неясные контуры, золотые окна – и небо, небо… Я смотрел вверх, откинувшись на подголовник. Гилкрист вдруг быстро повернулся ко мне:
- Может, ты покурить хочешь? Кури, не стесняйся. Мне ничего не будет.
- Ну… у меня вообще-то нет сигарет.
- В бардачке, - коротко бросил мой спутник и повернулся к дороге.
Я вытащил начатую бело-голубую пачку. Рядом с ней примостились атлас и тюбик губной помады, судя по ярко-розовому цвету – гигиенической. Я вытащил сигарету (пальцы все еще слушались меня плохо) и уставился на нее.
- Там где-то была зажигалка, - откликнулся Гилкрист.
- Да я вообще не курю.
- А зачем тогда… - и сразу, без перерыва. – Как ты себя чувствуешь?
Я задумался. Вообще это можно было выразить одним словом, но я не знал, поймет ли он, и вообще – уместно ли это… Хорошо, пускай.
- Никак.
- Это как?
- Хочется, чтобы всего этого не было.
- Мерзко, да? – он вдруг взял меня за руку.
- Нет, не мерзко. Пусто. Смотришь вперед – а перед тобой тупик цвета вот этого пластика. Все равно же все это было. Я же знал его, мы учились вместе… Значит, рядом со мной …ходило… такое вот чудовище.
Гилкрист отпустил мою ладонь. Мы ехали дальше, я вертел в непослушных пальцах сигарету, не решаясь ни выбросить ее, ни закурить. В глазах не щипало, горло не сжималось. Я попробовал закрыть глаза, но все тут же закружилось, навалился какой-то животный стыд, захотелось закричать «Простите! Я больше не буду!» Я открыл глаза и принялся смотреть на приборную панель.
Перед моим кондо много ярких бело-голубых фонарей. Сейчас их свет падал на лицо Гилкриста, и я никак не мог определить выражения его лица – неестественного цвета лучи смазывали черты. Или он просто не снял грим? Машина остановилась.
- Я поднимусь с тобой? – спросил он.
- Давай.
Гилкрист пискнул брелком сигнализации (въезжать на территорию он не стал), и мы пошли – рядом, но не касаясь друг друга – к моей двери. Так же молча поднялись по лестнице, я выудил из кармана ключ, больно царапнув пальцы швом на джинсах, открыл дверь. Свет включать не стал. Гилкрист вошел следом за мной, потянулся к выключателю, но отдернул руку. Мы остановились в коридоре, из открытой двери в комнату падал свет фонарей. Я сжал ключи в кулаке. Гилкрист подошел ближе.
- Ты… сможешь остаться один? – спросил он тихо.
- Да, наверное.
- Ложись спать.
С этими словами он шагнул ко мне и протянул руки. Я ощутил его ладони выше моих локтей. Но он не стиснул мои руки, а скорее погладил. У меня что-то окаменело в шее и челюсти.
Гилкрист отстранился и тихо добавил:
- Спокойной ночи.
Я закрыл за ним дверь. По комнате разливался неяркий мертвенный свет, и вся она была словно на старой фотографии с крупным зерном.