Как жаль, что ни вы, ни я не умеем петь
Это тоже «подперсонажный» стих. Их уже столько, что можно будет, когда допишем, сделать отдельное приложение, такие «Стихи Юрия Живаго».
Это написано от лица человека, который вообще чужд изящной словесности, а не то чтоб стихи сочинять. И это как бы такое допущение: что было бы, если бы он вдруг заговорил о себе и своей боли стихами? Поэтому наивный слог, ритм и все остальное.
Впрочем, я слишком много объясняю — что значит, что стихи плохие. Хотя они так и задумывались.
* * *
Я боялся беды, как старик - безумия,
как боятся чудовищ дети во сне.
Я успел привыкнуть к тревожному зуммеру,
Одинокому, слышному только мне.
Мне беда мерещилась в каждом стуке,
В каждой тени сгущалась мысль об одном:
Что она разведет наши сжатые руки,
что она разрушит наш хрупкий дом.
Я молчал. Мне от страха сводило челюсть,
Знал, что в этой беде мне быть одному.
И пока стены дома улыбкою грелись,
В уголках нашей радости я видел тьму.
Я боялся, что чья-нибудь злая воля
нас задушит, как кошка слепых голубят...
Я хотел нас укрыть от несчастья и боли,
Я боялся беды. А прохлопал - тебя.
Это написано от лица человека, который вообще чужд изящной словесности, а не то чтоб стихи сочинять. И это как бы такое допущение: что было бы, если бы он вдруг заговорил о себе и своей боли стихами? Поэтому наивный слог, ритм и все остальное.
Впрочем, я слишком много объясняю — что значит, что стихи плохие. Хотя они так и задумывались.
* * *
Я боялся беды, как старик - безумия,
как боятся чудовищ дети во сне.
Я успел привыкнуть к тревожному зуммеру,
Одинокому, слышному только мне.
Мне беда мерещилась в каждом стуке,
В каждой тени сгущалась мысль об одном:
Что она разведет наши сжатые руки,
что она разрушит наш хрупкий дом.
Я молчал. Мне от страха сводило челюсть,
Знал, что в этой беде мне быть одному.
И пока стены дома улыбкою грелись,
В уголках нашей радости я видел тьму.
Я боялся, что чья-нибудь злая воля
нас задушит, как кошка слепых голубят...
Я хотел нас укрыть от несчастья и боли,
Я боялся беды. А прохлопал - тебя.